Чувствовал себя вчера просто отвратительно, на мою похмельную хандру навалились приметы воскресного дня – разговоры на бытовые темы, уборка, по сути обозначающая преступление моих личных границ, необходимость врать. В общем, к вечеру я был так растерзан, что хотелось биться головой о стену. День, впрочем, прошёл вполне мирно. Я решил не тащить с собой кучу красок, которые к тому же надлежало предварительно залить кипятком, а сходить на этюды с ноутбуком. Это и привело к дальнейшему вранью, которое мать быстро раскусила. Родители уверены, что мне из-за этого жалкого ноута непременно двинут по голове. Как я мог сказать, что взял его с собой.
Признаться, я столкнулся с немалыми трудностями, отсутствие стола ещё как-то заменяют коленки, но на них не положишь планшет. Пришлось опустить его на землю, что привело к неудобному положению запястья, конечно же, обернувшегося болью в нём. К тому же я плохо видел, что рисую, при солнечном свете монитор ноутбука похож на тонкую чёрную бумагу, через которую требуется как-то разглядеть не только формы, но и цвета. Я больше ориентировался по цветовому кругу, точнее по заменяющим его дурацким полоскам. Раньше я не понимал, почему художники, предпочитающие фотошоп, ставят в уголке рисунка цветовые точки. Теперь кажется, понимаю. В Пейнтере есть цветовой круг, в фотошопе же такая роскошь не предусмотрена, приходится изгаляться. Сначала я хотел рисовать именно в Пейтере, но он отчего-то стал страшно тормозить. Ни уменьшение холста, ни перезагрузка программы не исправили положения, пришлось оставить его и открыть фотошоп.
Я выбрал одно из самых уединённых мест, однако меня потревожили. Закопчённый мужчина в изумрудном спортивном костюме прошёлся по поляне. Я думал, что на этом всё закончилось, однако он вернулся. На опохмел я взял с собой бутылку пива, но скоро оно так нагрелось, что у меня пропало всякое желание распечатывать тару. Однако вблизи имелся водоём, можно было попробовать остудить в нём бутылку. Вскоре я понял, что вода в нём по температуре сходна с нагревшимся пивом, а возможно даже превосходит его, однако я всё же положил бутылку в болотце. Только я начал возвращаться к своим пожиткам, как снова появился закопчённый «спортсмен». Он сходил в то место, где я оставил бутылку, постоял там и, тихой сапой прошмыгнув мимо меня, вернулся на поляну. У него было такое кирпичное выражение лица, что я невольно вспомнил кастанедовскую эпопею. Я ничуть бы не удивился, если бы мне кто-то сказал, что это был принявший человеческий вид – союзник.
К сожалению, покуда я вижу только в сновидении, понять, кто есть кто, не представляется возможным.
Дальнейшие мои часы прошли у воды. Стоило солнцу умерить свою мощь, как меня начало клонить в сон, этому также немало способствовала книжка Ксендзюка, на прочтение которой меня, как, наверное, уже можно было догадаться, подтолкнул странный тип. Чтение шло вяло, я постоянно отвлекался, то на свиристели ласточек, то на шорох травы, в которой ползали проснувшиеся змеи, то на борьбу с сонливостью. «Сознание, уподобившееся чистому зеркалу, освобождается от житейской и умственной рутины. Каждое явление переживается им с первозданной свежестью восприятия, каждый миг это зеркальное сознание заново переживает момент рождения мира и испытывает свою неопределённость, каждое мгновение оно решает вопрос жизни и смерти. Пустота зеркала, делающая всё равнодоступным и недостижимым выступает в досизме праобразом пустоты как сферы «небесного света»- бесформенного, служащего средой опознания форм и неотделимого от них.
Мудрость Чжуан-дзы» - это действительно только способность «заново увидеть вещи», т.е. созерцать все образы по их пределу, что делает восприятие каждого из них, неповторимо насыщенным, но совершенно не отягощающим сознание».
Оставалось только досадовать на себя. Моё-то сознание отягчает любая мелочь, впрочем, нет, не любая, а та, что связана с социумом. Я вспомнил детали вечера накануне и испытал новый приступ тошноты, не физической, а той самой – экзистенциальной. Мало мне оков, в которые я заковал себя сам, их пытаются добавить. Сколько раз за вечер я услышал, выражаясь языком Дона Хуана – «чёрномагические» заклинания касающиеся возраста, социального статуса, достижений. «Чего ты мучаешься, не лучше ли тебе убиться?». С больной головы на здоровую.
Я понимаю, что избегать общения только потому, что на тебя изливают ушат с подобным дерьмом – это слабость. Что я должен уметь закрываться, стать полностью нечувствительным к подобным речам, но я не могу, мне тошно, просто тошно.
Я знаю, что вся эта человеческая система перед смертью просто пшик. И всё же я не могу не проникаться всем этим дерьмом, ведь меня так долго учили тому, что только это и важно. Если же твои ценности хоть на миллиметр расходятся с ценностями данного общества, то ты болен. Не нужна семья, работа, статусные вещи – вроде квартиры, машины, костюма, так убейся! Ведь ты не живёшь одной жизнью с социумом, другими словами – просто не живёшь. И ты начинаешь мучиться, спрашивать себя: а может, стоит себя принудить к жизни, которой живут все, может это не так уродливо, как видится со стороны? Может мне реально нужна помощь психотерапевта? Принимать какие-то таблеточки – излечиваться от неприятия того, что большинству будто приятно, и не только приятно, но и составляет весь смысл его нахождения здесь. Не зря при выпадении того или иного компонента из обязательно списка у представителя такого большинства возникает сильнейшая депрессия.
К вечеру позвонила мать, оказалось, что она убиралась у меня в квартире и не нашла ноутбук. Я соврал, что он дома, но соврал неумело. Да что там – сама необходимость выкручиваться вызвала у меня болезненные спазмы. Я понял насколько несвободен, какое там зеркало, собачка Павлова. Знаешь, что стоит тебе хоть чуточку провиниться, как шибанёт электрическим разрядом. Не в прямом смысле, конечно - тебе начнут жать на совесть. «Ты никого не бережёшь, только о себе думаешь». В социуме это главное преступление – думать о себе. Не должно человеку жить исходя из своих интересов и потребностей, нужно постоянно жертвовать собой. Иначе ты не человек, а моральный урод.
Успокаивающий, как у доктора, голос матери был мне особенно противен.
-Вот ещё из-за всякой мелочи расстраиваться.
Знала бы она, к каким глобальным думам ведёт такая мелочь. В её представлении я несчастен как раз, потому что у меня нет ничего, что входило бы в обязательную программу взрослого человека, а не от ощущения своей крайней несвободы, от этой духоты, что несёт в себе общество. Пойти на поводу у него, значит довести свою несвободу до логического завершения - до желания убиться.